Черкесский художник, растущий в США Зак Кахадо представляет свою выставку в Нальчике

Огонь и земля Зака Кахадо Художник — о том, зачем он поджигает холсты и землю, почему впервые выставил свои работы в Нальчике и как вышло, что выросший в Штатах мальчик так близок к своим кабардинским корням

Двести килограммов грунта из села Анзорей, старый клинок с новой рукоятью, гигантская детская пирамидка. Зак Кахадо, адыгский художник, выросший в США, представил в столице Кабардино-Балкарии свою выставку «Существование со-существование», чтобы поговорить о счастье, трагедии и жизни «без лишнего драматизма». Работы в экспозиции создавались с 2016 года, некоторые художник закончил в этом году. Признается, что несколько купили во время пандемии, и пожимает плечами: надо было жить. О том, как «празднование жизни» обрело черный цвет, Зак рассказал нашим корреспондентам. 

— Эти работы выставляются впервые. Почему вы начали именно с Нальчика и куда поедете дальше? 

— Часть работ побывала на биеннале в Москве, что-то я выкладывал в Instagram. Но все вместе эти работы, действительно, впервые выставляются за стенами мастерской. Конечно, обычно выставку сначала показывают в больших городах, но мне было нужно, чтобы первыми ее увидели на Кавказе. Я чувствую себя частью своего народа. Земля, которую я использовал для создания этих работ, отсюда — из Кабардино-Балкарии, из села, где жили мои предки. Мне было важно использовать именно эту почву, найти предметы старины, чтобы сделать их частью серии. Например, клинок кинжала отдал мне друг. Рукояти не было, мы ее приделывали. Я специально оставил ее такой, не стал состаривать — это такой честный и понятный символ связи прошлого и будущего, старого и нового. Шикапшину (адыгский струнно-смычковый инструмент. — Ред.) делали специально для моей картины. А вот черкеска — тоже от друга. Говорит: «У меня валяется, ей 50 лет, не знаю, куда ее деть». Я сказал: «Отдай мне, я ее сожгу» (смеется). 

Были предложения из Майкопа, Краснодара, Махачкалы, из Ингушетии звонили. Адыгея приедет перевозить выставку, когда закроем ее в Нальчике. Но ничего нельзя говорить точно: пандемия уже вмешивалась в наши дела, планировать дальше, чем на один шаг, не удается. 

— Почему земля и почему огонь? Вы не боялись, что скажут, мол, Зак Кахадо сжег родную землю? 

— Меня увлекают и вдохновляют четыре стихии. Работать с землей очень интересно. Ты ее увлажняешь, она пересыхает и трескается, ты снова увлажняешь, она снова трескается. Получается очень красивая фактура, живая. Огонь, зола, черный цвет — тоже способ передачи мысли. Черный для кабардинца не означает траур, что-то плохое или злое. Фыцэ, его кабардинское название, можно дословно перевести как «хорошее слово», «хорошее имя». В его символизме нет негатива. 

В Нью-Йорке и Москве я работал с тамошней почвой. Но для этой серии мне нужна была именно земля из села моих предков — и мне ее привезли.

— Заметное место в экспозиции занимают грубые деревянные бруски. У зрителей возник закономерный вопрос: вы их с собой везли? 

— Нет (смеется). Но дальше они поедут с нами. Когда я думал о том, как будет все это выглядеть в пространстве музея, понял, что мне нужно что-то деревянное, живое, чтобы оттенить и дополнить образы. Это распиленные шпалы со старой железной дороги. А в одной из работ использованы старые железнодорожные гвозди — такая перекличка тем и образов, еще один символ чего-то, связывающего разные места и разных людей. У этих гвоздей, кстати, интересная история. Они довоенные. Мы с сыном как-то гуляли на вокзале в Москве, увидели их у пересечения путей. Мне они сразу понадобились, и я стал спрашивать, что это, нужно ли кому-то, можно ли забрать. Мне сказали, что забрать можно и что раньше они скрепляли рельсы, по которым поезда шли в Ростов. И я подумал, где поезд на Ростов, там и поезд на Кавказ. Значит, точно для меня. 

— Что для вас самое сложное в работе? Влияет ли на вас обстановка в мире? 

— Я стараюсь не давать эмоциям влиять на мою работу. Мне кажется, это исказит результат, а я должен сделать то, что появилось в моей голове, максимально точно и честно. Что до сложности… Искусство не должно быть простым в исполнении. Но, конечно, самое сложное — это когда я что-то жгу в мастерской и включается пожарная сигнализация. Очень сложно ее выключить и не дать выгнать себя из здания (смеется). 

— Вы как-то говорили, что в кавказском искусстве не хватает драмы, трагедии. Ваша выставка отражает в том числе драматические страницы истории адыгского народа. Как это сочетается с положительным символизмом черного цвета? И не задевают ли попытки обвинить вас в том, что это не столько искусство, сколько хайп? 

— В нашей истории были драматичные события — выселение, и об этом надо говорить. Я не считаю, что это хайп или попытка заигрывать с «черкесским вопросом». Это мой народ, моя история, это касается меня. Своей выставкой я не пытаюсь показать обиду или кого-то обвинить. Была война, была трагедия, но это в прошлом. Жизнь продолжается — это такой круг. Кстати, поэтому во многих картинах есть круги. И это не трагическая экспозиция, это праздник жизни. Но не тот, где красные и золотые шарики, музыка и прочее веселье. Это торжество жизни, несмотря на трагедии и смерть. Мы живы, и это прекрасно. Мои картины об этом. 

Да, конечно, каждый найдет и находит в них что-то свое — в этом весь смысл, но мне хочется, чтобы люди увидели и поняли главное: жизнь прекрасна.

— Зак, как получилось, что ваша семья оказалась в Америке? И какое оно — ваше американское детство? 

— Это очень длинная история. Давайте просто скажем, что так вышло. Я родился в городе Паттерсон. Когда-то он был развивающимся городом и даже должен был стать столицей США, но в итоге выбрали Вашингтон. Паттерсон — достаточно известный город, о нем снимали фильмы, например Джармуш, писали книги. Наша семья и семья соседей были единственными черкесами на весь город. 

Мы жили в районе, где население было в основном итальянское и ирландское. Когда я играл с другими детьми, меня часто принимали за итальянца, бабушки и дедушки моих друзей заговаривали со мной по-итальянски. Я никого не переубеждал, меня воспитали с мыслью, что старших надо уважать, а они были старшими, так что я просто говорил себе «Окей, ничего страшного». Но, конечно, осознавал, что я другой, и не стеснялся этого. Дома у нас говорили на родном языке, рассказывали истории из Нартского эпоса, о Сосруко, Сатаней. Это было и странно, и красиво: находясь в Паттерсоне, Нью-Джерси, Нью-Йорке осознавать себя частью маленького народа с другой культурой. 

Уже в университете не раз оказывалось, что на всю группу только я и еще парень из Пенсильвании были American boys — рожденными в Америке, остальные — студенты по обмену из России, Китая, Европы. Кто-то даже по-английски плохо говорил, но им было легко объяснить, откуда они. Это известные культуры. Мне же приходилось рассказывать об истории своего народа, когда я говорил, что черкес. И мне это очень нравилось. Вообще, это прекрасно, когда собирается много людей с разными культурами. Так было в Америке, так есть в Москве, да и здесь, в Нальчике. Я очень люблю такое сосуществование. Мои работы и об этом тоже — о сосуществовании разных культур, людей, поколений. 

— А как вышло, что вы оказались в Москве? 

— Я жил и работал в США, мой брат Джабах, он фотограф, — в Европе. Мне рассказали о том, что в Москве есть кабардинец Анзор Канкулов, возглавляет журнал «Ом», я заинтересовался, скинул ссылки брату. Видимо, он позвонил Анзору, они стали сотрудничать. Джабах поехал в Москву всего на неделю — снимал для «Ом», Vogue, других журналов. Мне кажется, ему удалось показать другой взгляд на фотографию для глянца. В итоге брат стал рассказывать мне о Москве, какой это прекрасный город, большой, движущийся, интересный. И теперь мы там, где мы есть.

Счастье в черном и разноцветном 

— На пресс-конференции накануне открытия выставки брат в шутку спрашивал у вас, закончили ли вы с грязью. Как он вообще воспринимает то, что вы делаете? Как реагируют другие члены семьи? 

— Это хороший вопрос. Я никогда не спрашивал у своей семьи, как им мое творчество (смеется). Но я точно знаю, что они меня поддерживают. А с Джабахом мы часто советуемся. Я иногда спрашиваю его мнение, а он говорит, что вот тут слишком, тут хорошо, высказывает свои мысли, а там уже я или соглашаюсь, или нет. Мы оба считаем, что у художника должно быть свое «я», которое он выражает через искусство, и, если он будет слепо идти туда, куда ему говорят, он будет нечестен. Это, пожалуй, самое важное для меня — искренность. И, конечно, самоидентификация, осознание своего места в мире. 

— В продолжение темы семьи. В «Существовании со-существовании» как минимум две работы, на которые вас вдохновил сын. 

— Да, одну я создал, когда узнал, что он родился. Это картина с медным торсом в треугольнике. Она символизирует рождение и перерождение. Обычно я работаю, стараясь не поддаваться эмоциям. Но здесь они меня захлестнули. Несмотря на темные тона, эта работа для меня абсолютно светлая. Вторая — это пирамида «Счастье». Она, пожалуй, главное звено всей выставки. Появилась так: я наблюдал, как сын собирал цветную пирамидку с таким восторгом, что мне самому было тепло. А потом я вышел на улицу. Снег, Москва, злые люди. И я ощутил, что счастье внутри и счастье снаружи — совершенно разные вещи, и неважно, разноцветное оно или полностью черное. И понял, что должен сделать. Вот такой праздник жизни.

— Как вы воспитываете сына с вашим непростым бэкграундом? Он будет американцем, кабардинцем или русским, жителем Москвы? 

— Мне бы хотелось, чтобы он впитал в себя все. Понимал, как прекрасно, что все вокруг разные, и не стеснялся быть собой. Знал то хорошее, что есть в Америке, России, в Кабардино-Балкарии, знал историю, знал, что такое ислам. Я не собираюсь давить на него и заставлять быть кем-то, но это в нем воспитать стараюсь. 

Дарья Шомахова

Подробно на сайте Это Кавказ: